Crtice o prvom svetskom ratu

[Zaz_pi]

Takodje ne treba zaboraviti da su Britanci usli u rat kontra Nemacke kako bi srusili njenu narastajucu ekonomsku moc, iako su sve vreme flertovali sa Kajzerom. Tako gde je Kina danas sve zavisi kako se karte podele. Primera radi, ako Rusija udje u savez sa Kinom, mislim da je zapadu, narocito EU, mnogo bliza pozicija Nemacke iz 1914.

[Prospero]

To britansko oklevanje u julskoj krizi, da na vreme Nemačkoj stavi do znanja da će biti na strani Francuske i Rusije, se upadljivo obrađuje u onoj serijici "37 Days", gde Čerčil i Krou traže jasan stav a Grej igra sa Lihnovskim igru "the honest broker"-a.

[MancMellow]

Zapravo je Grej mislio da tako utice i na snizavanje stepena ratobornosti F i RUS  , a u stvari je samo Nemacku nacinio spremnijom da se kocka... 

[Prospero]

Pa to, igranje ekvidistance je samo osokolilo kajzera.

 

edit: dobra je scena sa Benkendorfom, kada počne sa "we sit on the edges of Europe..." a završava sa "those were the words of your foreign minister not few years ago..." :D

[MancMellow]

:D

[Prospero]

Svež i prema Vilsonu vrlo kritičan pregled. Kačim dva dela, treći će tek da izađe:

 

6-1-14
Woodrow Wilson’s Four Mistakes in the Early Years of World War I



by Richard Striner

This is part one of a three-part series distilling the thesis of Richard Striner’s new book, Woodrow Wilson and World War One: A Burden Too Great to Bear, published by Rowman & Littlefield in April 2014. Mr. Striner is a professor of history at Washington College. His other books include Father Abraham: Lincoln’s Relentless Struggle to End Slavery and Lincoln’s Way: How Six Great Presidents Created American Power.

Wilson addressing the U.S. Congress, April 8, 1913

The case can be made that Woodrow Wilson made some profound mistakes when World War I broke out in the summer of 1914. He made four particularly bad mistakes, and he admitted to one of them later: he refused to listen to people like Theodore Roosevelt who argued at the time that the United States should build up its military power to be ready for future contingencies.

The second mistake was understandable and pardonable in its early phases: he envisioned himself as a peace-maker who could end the war through mediation. He offered his services to the belligerents during the first month of the war. This was of course a noble gesture, but the casualties in the first few months of the war —— hundreds of thousands dead by the end of 1914 —— would make the prospect for peace in the years that followed an empty hope. As the fortunes of war veered back and forth, the leaders of the side that was losing would naturally be receptive to the idea of a cease-fire through which they could contain their losses. But the leaders of the side that was winning would of course be motivated to press their advantage, redeeming all the sacrifice and death through total victory. More than one observer in the war years regarded the leaders of the allied and central powers as akin to so many Macbeths, “in blood stept in so far that should I wade no more, returning were as tedious as go o’er.” Even the most gifted of political strategists would probably have found it impossible during these years to bring the leaders of both sides to the peace table.

But Wilson clung stubbornly to the illusion that he could end the war through a single magnificent gesture. And that illusion was abetted by the man who during most of the war years served as Wilson’s closest confidante —— and, appallingly, who served at times his sole adviser on issues of war and foreign policy —— Col. Edward M. House. House was a flatterer who reveled in the thrill of making history behind the scenes. At times he was capable of giving shrewd advice, but he also worsened some of Wilson’s worst delusions. On September 18, 1914, he told Wilson that “the world expects you to play the big part in this tragedy, and so indeed you will, for God has given you the power to see things as they are.”

The third mistake that Wilson made in the first year of the war was his failure to engage in bipartisan consultations on issues of war and peace. Wilson’s own party was profoundly anti-interventionist during these years. As a consequence, contingency planning for the possible use of force would have been enhanced by quiet behind-the-scenes consultations with Republicans like Theodore Roosevelt and Henry Cabot Lodge. But instead of cultivating such men, Wilson antagonized them.

All through 1915 —— the year of the Lusitania sinking when the Germans commenced their submarine campaign against allied shipping —— Wilson was motivated first and last by his hope of acting as a mediator. In a speech in Indianapolis, Wilson asked the following rhetorical question: “Do you not think it likely that the world will some time turn to America and say: ‘You were right, and we were wrong. You kept your heads when we lost ours; you tried to keep the scale from tipping, but we threw the whole weight of arms in one side of the scale. Now, in your self-possession, in your coolness, in your strength, may we not turn to you for counsel and assistance?’”

But even as Wilson strove to maintain impeccable neutrality, he was complicit in American policies that “tipped the scale” of the wartime power balance. For American firms began selling weapons and munitions, and only one of the two sides could purchase the arms. The German high seas fleet was bottled up in the North Sea, unable to escort German freighters across the Atlantic. But the British Royal Navy was supreme in the Atlantic sea lanes —— except for the fact that the Germans were able to send their submarines hunting for British freighters. To reduce the risk of interruptions to the wartime shipping, the British started to ship arms and weapons in the holds of passenger liners like the Lusitania. And the Germans knew it. American civilians were traveling on these liners.

Wilson had a number of options for confronting this oceanic peril. One was the option of banning the sale of arms and munitions to nations at war —— the sort of thing that the isolationist Neutrality Act of 1935 was crafted to achieve a generation later. A bill introduced by Rep. Richard Bartholdt proposed to ban the sale of arms and munitions, but Wilson opposed it. Another option was proposed by Wilson’s first secretary of state, William Jennings Bryan: warning Americans not to travel on British passenger vessels or advising them that they did so at their own risk. Wilson opposed this policy as well. And this, it could be argued, was his fourth major mistake.

He was committed to upholding every single neutral right that the United States and its citizens possessed. If international law permitted the sale of arms, then Americans had to make vigorous use of that right. If international law permitted American civilians to travel the seas unmolested, that right must be exercised as well to the fullest extent possible. Wilson’s attitude was so rigid that Bryan resigned as secretary of state. Wilson replaced him with Robert Lansing, a state department official whom Wilson promoted. But Wilson had no respect for Lansing, and he continued to use House as his paramount adviser.

Why was Wilson’s attitude in these matters so legalistic? Because —— far-fetched though the proposition might appear —— he had convinced himself that to have any hope of ending the war through mediation, the United States had to prove itself impeccably neutral, and the only way to prove this was to insist upon every single jot and tittle of neutral rights under international law. He wrote to Walter Hines Page, the American ambassador to Great Britain, as follows: “If we are to remain neutral and to afford Europe the legitimate assistance possible in such circumstances, the course we have been pursuing is the absolutely necessary course.” And the course he had been pursuing, he explained, was to do “everything that it is possible to do to define and defend neutral rights.”

And so instead of pulling the United States out of harm’s way —— instead of preventing American policy from being held hostage by heedless citizens who chose to put themselves in peril —— Wilson warned the Germans he would hold them to “strict accountability.” But how did he mean to enforce this threat? Realizing by summer 1915 that his previous opposition to preparedness had stripped him of leverage, he instructed his secretary of the navy and his secretary of war to draft preparedness legislation.

This was a wise thing to do under the circumstances, and Wilson —— in one of his better moments —— admitted in a speaking tour that he made on behalf of his preparedness program in January 1916 that his previous opposition to preparedness had been a mistake. But the task of pushing this legislation through Congress proved arduous because of opposition from Wilson’s own party. The politics of election year 1916, when Democratic speakers touted the claim that their party and its leader had “kept us out of war” made the task even harder. By the time the legislation went into effect in the autumn of 1916, only half a year of peace remained for the United States. Wilson’s delay in preparedness planning would rob him of critical leverage with the allies on the issue of war aims in 1917 and 1918. The lead time necessary for mobilization was considerable. And he would not be able to deliver the troops when the British and French needed them.

In the meantime, Wilson continued to promote himself as a mediator. In the winter of 1915-1916, he and House had pursued a strategy of demanding that both sides declare themselves ready for peace talks at the risk that America would help the enemies of whichever side refused first. House enthused in a message to Wilson that “a great opportunity is yours, my friend, the greatest perhaps that has ever come to any man.”

This initiative led to an early but meaningless agreement with the British foreign minister —— meaningless because events overtook it right away and the process led nowhere. Various details of these negotiations were botched to an extent that prompted Wilson scholar Arthur S. Link to describe the results as demonstrating “the immaturity and inherent confusion of the President’s policies.”

Repeatedly in 1916 he spoke about the providential role that he and the American people were destined to play in world history. “What Europe is beginning to realize,” he claimed in one speech, “is that we are saving ourselves for something greater that is to come. We are saving ourselves in order that we may unite in that final league of nations . . . which must, in the providence of God, come into the world.”

Wilson’s intense Christian piety —— he was the son of a Presbyterian minister —— was not unusual in his own time or (for that matter) in our own. But Wilson’s piety was perhaps quite unusual in its millennial expectations. More and more, as America was drawn into the maelstrom of war, Wilson expressed his belief that the providence of God was about to usher in the great peace foretold in Isaiah, and with divine providence guiding events in this way, there was little need for presidential strategy. God would make it all happen in the end.

And so it was that Wilson proceeded to ignore —— or throw away —— a long series of opportunities when strategic thinking and contingency planning might have given him a real opportunity to shape the flow of events, and especially so when it came to the war aims of the allies. It was beautiful ideals expressed in beautiful words that would turn the tide of war, Wilson thought.

He was pre-positioning the American people for a colossal and catastrophic let-down.

 

 

6-8-14
Woodrow Wilson's Blunders as a Wartime President

by Richard Striner

This is part two of a three-part series distilling the thesis of Richard Striner’s new book, Woodrow Wilson and World War One: A Burden Too Great to Bear, published by Rowman & Littlefield in April 2014. (Click here for Part 1.) Mr. Striner is a professor of history at Washington College. His other books include Father Abraham: Lincoln’s Relentless Struggle to End Slavery and Lincoln’s Way: How Six Great Presidents Created American Power.

All through America’s active involvement in World War I — from the war declaration in April 1917 to the armistice in November 1918 — Woodrow Wilson’s presidential leadership was often egregious. His frequent failure to master or even to employ the most rudimentary forms of power orchestration amounted to strategic incompetence. The unhappy sequence of blunders that fed upon each other can be traced to the early months of 1917 when Wilson, to his credit, foresaw the dangers of a harsh peace settlement and spoke out accordingly.

In 1917, as German submarine warfare pushed the United States into war, Wilson made an important address to the United States Senate on the subject of war aims. He called for “peace without victory,” and warned of the dangerous consequences if a vindictive peace settlement should prompt the losing side to seek a rematch later on. This was one of Wilson’s better and more prescient moments.

But because of his previous delay in seeking preparedness legislation, he lacked one of the most powerful tools of leverage that might have been used to force agreement with the British and the French on a non-vindictive peace: the ability to furnish trained soldiers, ready for combat. For the central powers appeared to be winning in 1917. The Russian Revolution started early in the year and by the end of 1917, the Germans had effectively won on the eastern front. Moreover, the French army was disabled by the so-called “mutiny” of troops who would no longer follow orders for suicidal attacks. The allies needed troops and they needed them quickly. Wilson could not furnish them.

What he did possess, however, was financial leverage. The United States, through the sale of weapons and munitions, had become the arsenal of the allied powers, since the demands of total war were beyond their industrial and agricultural capabilities. Moreover, they were increasingly dependent on loans from the United States to finance the purchase of these war supplies. By April 1917, the collateral that they had been using to secure American loans would be gone. But Wilson possessed the power, through the treasury department and the Federal Reserve, to extend more credits to the allies. And if he had used this leverage to force an agreement on a non-vindictive peace before he went to Congress seeking the declaration of war, he might have succeeded in pre-committing the British and the French to “peace without victory.”

But he never even made the attempt — indeed, it appears that he never even thought of it. Instead, when the United States joined the allies, Wilson just gave them the financial assistance that they needed for free, no strings attached.

This sort of behavior was increasingly typical for Wilson: inattention to power orchestration, neglect of strategy, obliviousness to opportunities for leverage. Instead, Wilson succumbed increasingly to the illusion that noble ideals expressed in eloquent words would sway the hearts and minds of the people of the world in a manner which — when combined with the providence of God — would force the leaders of other nations to do the right thing.

The first high-level consultations between Wilson and his new allies took place at the behest of the British and the French, who sent delegations to Washington in April 1917. Wilson’s adviser, Col. House, requested copies of their pre-existing understandings of war aims and territorial settlements. The British foreign minister, Arthur Balfour, provided them. But in the opinion of Wilson scholar Arthur S. Link — editor of the Papers of Woodrow Wilson — Wilson never even bothered to read these treaties. Link observed that Wilson always marked up the documents that he read, but these copies of the secret treaties, carefully preserved within the Wilson papers, showed no sign that Wilson ever read them.

The war effort itself went badly during 1917. Wilson tapped General John J. Pershing to command the American Expeditionary Force, but he gave him complete autonomy — unlike war leaders such as Abraham Lincoln and Franklin D. Roosevelt, who supervised their generals closely and played an active role in formulating strategy. Wilson would pay heavily for this abdication in the following year. Moreover, the civilian-side mobilization ran into all sorts of logistical problems that became so severe by the end of 1917 that congressional leaders of both parties briefly discussed the possibility of appointing special commissioners to supersede the president for the purposes of war production planning.

Worst of all, Wilson, after declaring that the war should “make the world safe for democracy,” became complicit in one of the worst governmental assaults upon freedom of speech in American history, via the Espionage Act of 1917, and the Sedition Act of 1918.

In the autumn of 1917, as German victory approached on the eastern front, Wilson sent Col. House to discuss war aims with the British and the French. The timing could not have been worse: American troops had not taken part in any fighting and Gen. Pershing was completely noncommittal as to when they would be ready for battle. The British and the French knew that within a few months the Germans would be able to shift massive numbers of troops to the western front for the knock-out blow in France. They needed troops from the United States right away. Wilson refused to order Pershing to speed up his timetable. Not surprisingly, the British and the French refused to agree to the principle of a non-vindictive peace.

Unfazed, Wilson took their refusal as a mandate to act on his own. So in January 1918, with American influence at low ebb, he and House created his soon-to-be famous “Fourteen Points.” These principles for a peace settlement were composed by these two men in total secrecy. No members of Wilson’s cabinet were consulted, no members of Congress were consulted, no foreign heads of state or foreign ministers were consulted. Wilson, with House’s assistance, just set these principles forth in peremptory fashion.

At their worst, they were naïve. Point number one, for example, called for “open covenants of peace, openly arrived at, after which there shall be no private international understandings of any kind but diplomacy shall proceed always frankly and in the public view.” It was telling that this call for open deliberations had been developed by Wilson and House in secret, without any consultations with others. Wilson seemed to be oblivious to this element of hypocrisy, this gross inconsistency between his words and his deeds.

“Open covenants of peace” was of course an attractive ideal, at least in theory. But it was telling that Wilson never seemed to imagine the possibility of situations when secret understandings in a dangerous world might be the only way to save innocent lives and deflect malevolent force. It was also telling that Wilson seemed to believe that this call for an end to secret treaties would be easily enforceable. But secret understandings are in their very nature kept hidden, and, if successfully kept hidden, they will never be discovered by anyone. Perhaps this is also the time to mention Wilson’s aversion to the use of spies, which he considered dishonorable.

Point number two was “absolute freedom of navigation upon the seas.” Wilson would continue to insist upon “freedom of the seas” throughout 1918, notwithstanding the open opposition of the British, who for centuries had defended themselves through naval might and oceanic blockades.

Is this sufficient evidence of Wilson’s worsening myopia by 1918? If not, consider the fact that the idea of creating a League of Nations, the Fourteenth Point of Wilson’s manifesto, was supported by a great many influential people on both sides of the Atlantic. Again and again, such people reached out to Wilson in 1918 to offer their assistance.

Wilson spurned them.

For example, former President William Howard Taft was the head of an organization called the “League to Enforce Peace” or LEP. In March, Taft called upon Wilson at the White House to offer his help in bipartisan discussions on the nature of the League of Nations. Wilson refused, and in private correspondence he dismissed the former president and his colleagues as “butters-in” and “wool gatherers.” Similarly, when the British commissioned a study group to consider different options for the structure of a league of nations, Wilson dragged his feet for months before he responded to their overtures.

During the spring of 1918, the final German offensive in France was unleashed. The British leaders, David Lloyd George and Georges Clemenceau, were beside themselves with frustration and fury as Pershing committed only minimal numbers of American troops to battle and Wilson refused to order his commander to increase the American effort.

His mind kept drifting away from considerations of power politics. Instead, he preoccupied himself with utopian visions and dreamy ideals — ideals for the coming millennium to which his speeches were pointing the way. In his Fourteen Points address to the Senate, for instance, he said that the First World War would be nothing less than “the final and culminating war for human liberty.” On July 4, he called in a speech at Mount Vernon for “the destruction of every arbitrary power anywhere.”

At times, his impulsive utterances had a morbidly funny or tragi-comic quality, at least in hindsight. On May 27, in a speech before Congress, he declared that “politics is adjourned.” But on October 25, he urged the American people to vote Democratic in the upcoming congressional elections of 1918. He said that “the return of a Republican majority to either House of the Congress would . . . certainly be interpreted on the other side of the water as a repudiation of my leadership.” And so, by his very own proclamation, he stood repudiated, for the Republicans captured both houses of Congress. As usual, he had not taken time to engage in any worst-case contingency planning as he yielded to his latest epiphany and indulged himself in yet another ill-considered outburst.

What was wrong? There is reason to believe that the medical theorists may well be correct — that for more than a year (and perhaps for several years) before the stroke of October 2, 1919, Wilson suffered from cerebro-vascular degeneration that led to episodic dementia.

As the German position fell apart in the fall of 1918, Wilson botched the negotiations for the armistice. As usual, he sent Col. House as his representative and he gave him no written instructions at all except to emphasize his own commitment to freedom of the seas and the other principles set forth within the Fourteen Points. And so as House obsessed about freedom of the seas, harsh armistice terms were imposed upon the Germans, terms that undermined Wilson’s goal of “peace without victory” in several ways. Most importantly, the armistice stripped the Germans of power with which to resist the even tougher terms that would be hammered out in Paris in 1919. One of the armistice terms, for example, continued the wartime blockade of the central powers. Thus the British and the French would be able to use the weapon of hunger in order to compel the Germans to sign the Versailles Treaty.

But Wilson was busily preoccupied with the membership of the delegation that would travel with him to Paris for the upcoming peace conference. And not a single Republican was included in this delegation except for a junior retired diplomat named Henry White. Henry Cabot Lodge, who would soon become the new Senate majority leader and chairman of the Senate foreign relations committee, found Wilson’s behavior very interesting, and he savored the prospect of making Wilson pay — and pay dearly — for his high and mighty ways.

 

[namenski]

 

 

Jedan od uobicajenih i propisima regulisanih oblika kaznjavanja vojnika u Prvom svetskom ratu, poznat pod imenom vezivanje, sa sve odgovarajcom opremom u kasarnskim uslovima, dok su se na terenu koristila prirucna sredstva kao najblize za to pogodno drvo.

Ova vrsta kaznjavanja je po pravilu bila u nadleznosti komandira cete, dakle postavljena veoma nisko i, shodno tome, izricala se za lakse prestupe.

Istini za volju, nije sprovodjena u vojsci Velike Britanije, nije kod Francuza, srpska vojska je imala samaranje vojnika dozvoljeno podoficirima.

Tamo gde je primenjivano, primenjivano je u masovnim vojskama sastavljenih od obveznika opste vojne obaveze, gradjanima sa pravom glasa, poreskim obveznicima od cijih para su vojske finansirane.

U demokratski izabranim parlamentima zemalja cije su vojske primenjivale ovu vrstu kazne sedeli su i predstavnici socijal-demokratskih stranaka koje su uoci rata imale milionska clanstva i od kojih se uzalud ocekivalo da sprece rat mirnim, parlamentarnim sredstvima.

Ova kaznena mera je naglo pocela da nestaje sama od sebe - praksa se za to pobrinula - negde od proleca 1917, da bi bila potpuno ukinuta u jesen iste godine, u novembru tacnije.

Ucestale su pogibije oficira koji su je narocito zdusno primenjivali i to narocito prilikom polaska u napad iz sopstvenih rovova i u medjuprostorima kada se nikako nije moglo utvrditi sa koje strane je metak dosao, a jos manje ko je pucao.

[namenski]

Записки Дурново

1 analiza koju je napravio 1 analiticar.

Neki kazu i predvidjanje, prognoza.

 

 

 

 

Пётр Николаевич Дурново

Relativno nepoznat, a carski ministar unutrasnjih poslova 1905 – 1906, dakle ne bas beznacajne godine, skolovan za pomorca, uspesan, pa se prebacio na pravo, pa sudstvo, pa policija.

Usavrsavao policijski posao po Evropi, s naglaskom na antidrzavne elemente, vratio se u Rusiju i postao glava policije, onog Департамент полиции koji je u Ministarstvu unutrasnjih poslova Imperije komandovao policijom, dakle prvi policajac Imperije.

Okliznuo se na seksualnom skandalu; uvid u poslove takozvanog crnog kabineta, zaduzenog uzmedju ostalog i za citanje pisama podanika omogucio mu i citanje prepiske jedne petrogradske dame sa svojim ljubavnikom inace poslanikom Brazila u Rusiji.

Sve bi bilo u redu sto se zandarskih poslova tice, da dama nije istovremeno bila ljubavnica i samog sefa policije…

Ostavka, relativno mirovanje, da bi oktobra 1905. postao ministar unutrasnjih poslova u Viteovom kabinetu, sa sve proterivanjem tvrde linije, podrskom crnostotinasima i teskim zameranjem veleizdajnicima koji ga osudjuju na smrt.

Eseri su u izvrsenju presude odmakli najdalje, ali promasili: u Svajcarskoj je nastradao jedan francuski trgovac koji je licio na carskog ministra.

Optuzuje Vitea da je previse blag prema generalnoj probi Revolucije, podnosi ostavku koja povlaci i pad Viteovog kabineta na cije mesto dolazi Stolipin.

Clan Drzavnog saveta i februar 1914.

Memorandum licno Nikolaju 2.

Durnovo je inace germanofil, a dokument koji su boljsevici objavili 1922. je toliko precizan u predvidjanju dogadjaja koji ce leta iste godine da zadese Evropu i njihovih posledica da to prosto zapanjuje: izgleda kao da je pisan posle rata.

Zapanjeni su i profesionalci: Ricard Pajps, istoricar koga je kasni Solzenjicin optuzio da pise poljsku verziju ruske istorije, inace jedna dzukela od istoricara, kaze za ovaj dokument da bi se – da nije pouzdano utvrdjena njegova originalnost – radilo o falsifikatu.

Nikolaj 2 nikad nije procitao memorandum bivseg sefa policije.

 

Kaze, samo naslovi pojedinih odeljaka na primer:

 

ОСНОВНЫЕ ГРУППИРОВКИ В ГРЯДУЩЕЙ ВОЙНЕ.

…Италия, при сколько-нибудь правильно понятых своих интересах, на стороне Германии не выступит…

 

 

БУДУЩАЯ АНГЛО-ГЕРМАНСКАЯ ВОЙНА ПРЕВРАТИТСЯ В ВООРУЖЕННОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ МЕЖДУ ДВУМЯ ГРУППАМИ ДЕРЖАВ.

 

ТРУДНО УЛОВИТЬ КАКИЕ-ЛИБО РЕАЛЬНЫЕ ВЫГОДЫ, ПОЛУЧЕННЫЕ РОССИЕЙ В РЕЗУЛЬТАТЕ СБЛИЖЕНИЯ С АНГЛИЕЙ.

 

ЖИЗНЕННЫЕ ИНТЕРЕСЫ ГЕРМАНИИ И РОССИИ НИГДЕ НЕ СТАЛКИВАЮТСЯ.

 

В ОБЛАСТИ ЭКОНОМИЧЕСКИХ ИНТЕРЕСОВ РУССКИЕ ПОЛЬЗЫ И НУЖДЫ НЕ ПРОТИВОРЕЧАТ ГЕРМАНСКИМ.

 

ДАЖЕ ПОБЕДА НАД ГЕРМАНИЕЙ СУЛИТ РОССИИ КРАЙНЕ НЕБЛАГОПРИЯТНЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ.

 

БОРЬБА МЕЖДУ РОССИЕЙ И ГЕРМАНИЕЙ ГЛУБОКО НЕЖЕЛАТЕЛЬНА ДЛЯ ОБЕИХ СТОРОН, КАК СВОДЯЩАЯСЯ К ОСЛАБЛЕНИЮ МОНАРХИЧЕСКОГО НАЧАЛА

 

По глубокому убеждению, основанному на тщательном многолетнем изучении всех современных противогосударственных течений, в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая, силою вещей, перекинется и в страну-победительницу…

 

…политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится социалистическое.

 

 

РОССИЯ БУДЕТ ВВЕРГНУТА В БЕСПРОСВЕТНУЮ АНАРХИЮ, ИСХОД КОТОРОЙ ТРУДНО ПРЕДВИДЕТЬ.

 

ГЕРМАНИИ, В СЛУЧАЕ ПОРАЖЕНИЯ, ПРЕДСТОИТ ПЕРЕЖИТЬ НЕМЕНЬШИЕ СОЦИАЛЬНЫЕ ПОТРЯСЕНИЯ, ЧЕМ РОССИИ.

 

МИРНОМУ СОЖИТЕЛЬСТВУ КУЛЬТУРНЫХ НАЦИЙ БОЛЕЕ ВСЕГО УГРОЖАЕТ СТРЕМЛЕНИЕ АНГЛИИ УДЕРЖАТЬ УСКОЛЬЗАЮЩЕЕ ОТ НЕЕ ГОСПОДСТВО НАД МОРЯМИ.

 

Tekst memoranduma, za najinteresantnije delove ruski nije uslov:

 

 

П. Н. Дурново.

 

ЗАПИСКА ДУРНОВО.

 

Февраль 1914 г.

 

            БУДУЩАЯ АНГЛО-ГЕРМАНСКАЯ ВОЙНА ПРЕВРАТИТСЯ В ВООРУЖЕННОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ МЕЖДУ ДВУМЯ ГРУППАМИ ДЕРЖАВ.

 

            Центральным фактором переживаемого нами периода мировой истории является соперничество Англии и Германии. Это соперничество неминуемо должно привести к вооруженной борьбе между ними, исход которой, по всей вероятности, будет смертельным для побежденной стороны. Слишком уж несовместимы интересы этих двух государств, и одновременное великодержавное их существование, рано или поздно, окажется невозможным. Действительно, с одной стороны, островное государство, мировое значение которого зиждется на владычестве над морями, мировой торговле и бесчисленных колониях. С другой стороны - мощная континентальная держава, ограниченная территория которой недостаточна для возросшего населения. Поэтому она прямо и открыто заявила, что будущее ее на морях, со сказочной быстротой развила огромную мировую торговлю, построила, для ее охраны, грозный военный флот и знаменитой маркой Made in Germany создала смертельную опасность промышленно-экономическому благосостоянию соперницы. Естественно, что Англия не может сдаться без боя, и между нею и Германией неизбежна борьба не на жизнь, а на смерть. Предстоящее в результате отмеченного соперничества вооруженное столкновение ни в коем случае не может свестись к единоборству Англии и Германии. Слишком уж не равны их силы и, вместе с тем, недостаточно уязвимы они друг для друга. Германия может вызвать восстание в Индии, в Южной Америке и в особенности опасное восстание в Ирландии, парализовать путем каперства, а может быть, и подводной войны, английскую морскую торговлю и тем создать для Великобритании продовольственные затруднения, но, при всей смелости германских военачальников, едва ли они рискнут на высадку в Англии, разве счастливый случай поможет им уничтожить или заметно ослабить английский военный флот. Что же касается Англии, то для нее Германия совершенно неуязвима. Все, что для нее доступно - это захватить германские колонии, прекратить германскую морскую торговлю, в самом благоприятном случае, разгромить германский военный флот, но и только, а этим вынудить противника к миру нельзя. Несомненно, поэтому, что Англия постарается прибегнуть к не раз с успехом испытанному ею средству и решиться на вооруженное выступление не иначе, как обеспечив участие в войне на своей стороне стратегически более сильных держав. А так как Германия, в свою очередь, несомненно, не окажется изолированной, то будущая англо-германская война превратится в вооруженное между двумя группами держав столкновение, придерживающимися одна германской, другая английской ориентации.

 

            ТРУДНО УЛОВИТЬ КАКИЕ-ЛИБО РЕАЛЬНЫЕ ВЫГОДЫ, ПОЛУЧЕННЫЕ РОССИЕЙ В РЕЗУЛЬТАТЕ СБЛИЖЕНИЯ С АНГЛИЕЙ.

 

            До русско-японской войны русская политика не придерживалась ни той, ни другой ориентации. Со времени царствования императора Александра III Россия находилась в оборонительном союзе с Францией, настолько прочном, что им обеспечивалось совместное выступление обоих государств, в случае нападения на одно из них, но, вместе с тем, не настолько тесном, чтобы обязывать их непременно поддерживать вооруженною рукою все политические выступления и домогательства союзника. Одновременно русский двор поддерживал традиционно дружественные, основанные на родственных связях, отношения с Берлинским. Именно, благодаря этойкон'юнктуре, в течение целого ряда лет мир между великими державами не нарушался, несмотря на обилие наличного в Европе горючего материала. Франция союзом с Россией обеспечивалась от нападения Германии, эта же последняя испытанным миролюбием и дружбою России от стремлений к реваншу со стороны Франции, Россия необходимостью для Германии поддерживать с нею добрососедские отношения - от чрезмерных происков Австро-Венгрии на Балканском полуострове. Наконец, изолированная Англия, сдерживаемая соперничеством с Россией в Персии, традиционными для английской дипломатии опасениями нашего наступательного движения на Индию и дурными отношениями с Францией, особенно сказавшимися в период известного инцидента с Фашодою, с тревогою взирала на усиление морского могущества Германии, не решаясь, однако, на активное выступление.

            Русско-японская война в корне изменила взаимоотношения великих держав и вывела Англию из ее обособленного положения. Как известно, во все время русско-японской войны, Англия и Америка соблюдали благоприятный нейтралитет по отношению к Японии, между тем как мы пользовались столь же благожелательным нейтралитетом Франции и Германии. Казалось бы, здесь должен был быть зародыш наиболее естественной для нас политической комбинации. Но после войны наша дипломатия совершила крутой поворот и определенно стала на путь сближения с Англией. В орбиту английской политики была втянута Франция, образовалась группа держав тройственного согласия, с преобладающим в ней влиянием Англии, и столкновение с группирующимися вокруг Германии державами сделалось, рано или поздно, неизбежным.

            Какие же выгоды сулили и сулят нам отказ от традиционной политики недоверия к Англии и разрыв испытанных если не дружественных, то добрососедских отношений с Германией?

            Сколько-нибудь внимательно вдумываясь и присматриваясь к происшедшим после Портсмутского договора событиям, трудно уловить какие-либо реальные выгоды, полученные нами в результате сближения с Англией. Единственный плюс - улучшившиеся отношения с Японией - едва ли является последствием русско-английского сближения. В сущности, Россия и Япония созданы для того, чтобы жить в мире, так как делить им решительно нечего. Все задачи России на Дальнем Востоке, правильно понятые, вполне совместимы с интересами Японии. Эти задачи, в сущности, сводятся к очень скромным пределам. Слишком широкий размах фантазии зарвавшихся исполнителей, не имевший под собой почвы действительных интересов государственных - с одной стороны, чрезмерная нервность и впечатлительность Японии, ошибочно принявшей эти фантазии за последовательно проводимый план, с другой стороны, вызвали столкновение, которое более искусная дипломатия сумела бы избежать. России не нужна ни Корея, ни даже Порт-Артур. Выход к открытому морю, несомненно, полезен, но ведь море, само по себе, не рынок, а лишь путь для более выгодной доставки товаров на потребляющие рынки. Между тем у нас на Дальнем Востоке нет и долго не будет ценностей, сулящих сколько-нибудь значительные выгоды от их отпуска за границу. Нет там и рынков для экспорта наших произведений. Мы не можем рассчитывать на широкое снабжение предметами нашего вывоза ни развитой, и промышленно, и земледельчески, Америки, ни небогатой и также промышленной Японии, ни даже приморского Китая и более отдаленных рынков, где наш экспорт неминуемо встретился бы с товарами промышленно более сильных держав-конкуренток.

            Остается внутренний Китай, с которым наша торговля преимущественно ведется сухим путем. Таким образом открытый порт более способствовал бы ввозу к нам иностранных товаров, нежели вывозу наших отечественных произведений. С другой стороны и Япония, что бы ни говорили, не зарится на наши дальневосточные владения. Японцы, по природе своей, народ южный, и суровые условия нашей дальневосточной окраины их не могут прельстить. Известно, что и в самой Япониисеверный Иезо населен слабо; повидимому, и на отошедшей по Портсмутскому договору к Японии южной части Сахалина Японская колонизация идет малоуспешно. Завладев Кореею и Формозою, Япония севернее едва ли пойдет, и ее вожделения, надо полагать, скорее будут направлены в сторону Филиппинских островов, Индокитая, Явы, Суматры и Борнео. Самое большое, к чему она, быть может, устремились бы - это к приобретению, в силу чисто коммерческих соображений, некоторых дальнейших участков Маньчжурской железной дороги.

            Словом, мирное сожительство, скажу более, тесное сближение России и Японии на Дальнем Востоке вполне естественно, помимо всякого посредничества Англии. Почва на соглашение напрашивается сама собою. Япония страна небогатая, содержание одновременно сильной армии и могучего флота для нее затруднительно. Островное ее положение толкает ее на путь усиления именно морской своей мощи. Союз с Россией даст возможность все свое внимание сосредоточить на флоте, столь необходимом при зародившемся уже соперничестве с Америкой, предоставив защиту интересов своих на материке России. С другой стороны, мы, располагая японским флотом для морской защиты нашего Тихоокеанского побережья, имели бы возможность навсегда отказаться от непосильной для нас мечты о создании военного флота на Дальнем Востоке. Таким образом, в смысле взаимоотношений с Японией, сближение с Англией, никакой реальной выгоды нам не принесло. Не дало оно нам ничего и в смысле упрочения нашего положения ни в Маньчжурии, ни в Монголии, ни даже в Урянхайском крае, где неопределенность нашего положения свидетельствует о том, что соглашение с Англиею, во всяком случае, рук нашей дипломатии не развязало. Напротив того, попытка наша завязать сношения с Тибетом встретила со стороны Англии резкий отпор.

            Не к лучшему, со времени соглашения, изменилось наше положение в Персии. Всем памятно преобладающее влияние наше в этой стране при Шахе Наср-Эдине, то-есть, как раз в период наибольшей обостренности наших отношений с Англией. С момента сближения с этой последнею, мы оказались вовлеченными в целый ряд непонятных попыток навязывания персидскому населению совершенно ненужной ему конституции, и, в результате, сами способствовали свержению преданного России монарха, в угоду закоренелым противникам. Словом, мы не только ничего не выиграли, но напротив того, потеряли по всей линии, погубив и наш престиж, и многие миллионы рублей, и даже драгоценную кровь русских солдат, предательски умерщвленных и, в угоду Англии, даже не отомщенных.

            Но наиболее отрицательные последствия сближения с Англией, - а следовательно и коренного расхождения с Германией, - сказались на ближнем Востоке. Как известно, еще Бисмарку принадлежала крылатая фраза о том, что для Германии Балканский вопрос не стоит костей одного померанского гренадера. Впоследствии Балканские осложнения стали привлекать несравненно большее внимание германской дипломатии, взявшей под свою защиту "больного человека", но, во всяком случае, и тогда Германия долго не обнаруживала склонности из-за Балканских дел рисковать отношениями с Россией. Доказательства на-лицо. Ведь как легко было Австрии, в период русско-японской войны и последовавшей у нас смуты, осуществить заветные свои стремления на Балканском полуострове. Но Россия в то время не связала еще с Англией своей судьбы, и Австро-Венгрия вынуждена была упустить наиболее выгодный для ее целей момент.

            Стоило, однако, нам стать на путь тесного сближения с Англией, как тотчас последовало присоединение Боснии и Герцеговины, которое так легко и безболезненно могло быть осуществлено в 1905 или 1906 году, затем возник вопрос Албанский и комбинация с принцем Видом. Русская дипломатия попробовала ответить на австрийские происки образованием Балканского союза, но эта комбинация, как и следовало ожидать, оказалась совершенно эфемерною. По идее направленная против Австрии, она сразу же обратилась против Турции и распалась на дележе захваченной у этой последней добычи. В результате получилось только окончательное прикрепление Турции к Германии, в которой она не без основания видит единственную свою покровительницу. Действительно, русско-английское сближение, очевидно, для Турции равносильно отказу Англии от традиционной ее политики закрытия для нас Дарданелл, а образование, под покровительством России, Балканского союза явилось прямой угрозой дальнейшему существованию Турции, как Европейского государства. Итак, англо-русское сближение ничего реально-полезного для нас до сего времени не принесло. В будущем оно неизбежно сулит нам вооруженное столкновение с Германией.

 

            ОСНОВНЫЕ ГРУППИРОВКИ В ГРЯДУЩЕЙ ВОЙНЕ.

 

            В каких же условиях произойдет это столкновение и каковы окажутся его вероятные последствия? Основные группировки при будущей войне очевидны: это - Россия, Франция и Англия, с одной стороны, Германия, Австрия и Турция - с другой.

            Более, чем вероятно, что примут участие в войне и другие державы, в зависимости от тех или других условий, при которых разразится война. Но послужит ли ближайшим поводом к войне новое столкновение противоположных интересов на Балканах, или же колониальный инцидент вроде Алжезирасского, основная группировка останется все та же. Италия, при сколько-нибудь правильно понятых своих интересах, на стороне Германии не выступит.

            В силу политических и экономических причин, она, несомненно, стремится к расширению нынешней своей территории. Это расширение может быть достигнуто только за счет Австрии, с одной, и Турции, с другой стороны. Естественно, поэтому, что Италия не выступит на той стороне, которая обеспечивает территориальную целость государства, за счет которых она желала бы осуществить свои стремления. Более того не исключена, казалось бы, возможность выступления Италии на сторонепротивогерманской коалиции, если бы жребий войны склонился в ее пользу, в видах обеспечения себе наиболее выгодных условий участия в последующем дележе. В этом отношении позиция Италии сходится с вероятною позицией Румынии, которая, надо полагать, останется нейтральной, пока весы счастья не склонятся на ту или другую сторону. Тогда она, руководствуясь здоровым политическим эгоизмом, примкнет к победителям, чтобы быть вознагражденною либо за счет России, либо за счет Австрии. Из других Балканских государств, Сербия и Черногория, несомненно, выступят на стороне, противной Австрии, а Болгария и Албания, - если к тому времени не образует хотя бы эмбриона государства, - на стороне, противной Сербии. Греция, по всей вероятности, останется нейтральной или выступит на стороне, противной Турции, но лишь тогда, когда исход будет более или менее предрешен.

            Участие других государств явится случайным, при чем следует опасаться Швеции, само собою разумеется в рядах наших противников. При таких условиях борьба с Германией представляет для нас огромные трудности и потребует неисчислимых жертв. Война не застанет противника врасплох и степень его готовности вероятно превзойдет самые преувеличенные наши ожидания. Не следует думать, чтобы эта готовность проистекала из стремления самой Германии к войне. Война ей не нужна, коль скоро она и без нее могла бы достичь своей цели - прекращения единоличного владычества над морями. Но раз эта жизненная для нее цель встречает противодействие со стороны коалиции, то Германия не отступит перед войною и, конечно, постарается даже ее вызвать, выбрав наиболее выгодный для себя момент.

 

            ГЛАВНАЯ ТЯЖЕСТЬ ВОЙНЫ ВЫПАДЕТ НА ДОЛЮ РОССИИ.

 

            Главная тяжесть войны, несомненно, выпадет на нашу долю, так как Англия к принятию широкого участия в континентальной войне едва ли способна, а Франция, бедная людским материалом, при тех колоссальных потерях, которыми будет сопровождаться война при современных условиях военной техники, вероятно, будет придерживаться строго оборонительной тактики. Роль тарана, пробивающего самую толщу немецкой обороны, достанется нам, а между тем сколько факторов будет против нас и сколько на них нам придется потратить и сил, и внимания.

            Из числа этих неблагоприятных факторов следует исключить Дальний Восток. Америка и Япония, первая по существу, а вторая в силу современной политической своей ориентации, обе враждебны Германии, и ждать от них выступления на ее стороне нет основания. К тому же война, независимо даже от ее исхода, ослабит Россию и отвлечет ее внимание на Запад, что, конечно, отвечает японским и американским интересам.

            Поэтому тыл наш со стороны Дальнего Востока достаточно обеспечен и, самое большее, с нас за благожелательный нейтралитет сорвут какие-нибудь уступки экономического характера. Более того, не исключена возможность выступления Америки или Японии на противной Германии стороне, но, конечно, только в качестве захватчиков тех или других, плохо лежащих германских колоний. Зато несомненен взрыв вражды против нас в Персии, вероятные волнения среди мусульман на Кавказе и в Туркестане, не исключена возможность выступления против нас, в связи с последними, Афганистана, наконец, следует предвидеть весьма неприятные осложнения в Польше и в Финляндии. В последней неминуемо вспыхнет восстание, если Швеция окажется в числе наших противников. Что же касается Польши, то следует ожидать, что мы не будем в состоянии во время войны удерживать ее в наших руках. И вот, когда она окажется во власти противников, ими, несомненно, будет сделана попытка вызвать восстание, в существе для нас и не очень опасное, но которое все же придется учитывать в числе неблагоприятных для нас факторов, тем более, что влияние наших союзников может побудить нас на такие шаги в области наших с Польшей взаимоотношений, которые опаснее для нас всякого открытого восстания.

            Готовы ли мы к столь упорной борьбе, которою, несомненно, окажется будущая война европейских народов? На этот вопрос приходится, не обинуясь, ответить отрицательно. Менее чем кто-либо, я склонен отрицать то многое, что сделано для нашей обороны со времени японской войны. Несомненно, однако, что это многое является недостаточным при тех невиданных размерах, в которых неизбежно будет протекать будущая война. В этой недостаточности, в значительной мере, виноваты наши молодые законодательные учреждения, дилетантски интересовавшиеся нашею обороною, но далеко не проникшиеся всей серьезностью политического положения, складывающегося под влиянием ориентации, которой, при сочувственном отношении общества, придерживалось за последние годы наше министерство иностранных дел.

            Доказательством этого служит огромное количество остающихся нерассмотренными законопроектов военного и морского ведомств и, в частности, представленный в Думу еще при статс-секретаре Столыпине план организации нашей государственной обороны. Бесспорно, в области обучения войск мы, по отзывам специалистов, достигли существенного улучшения по сравнению с временем, предшествовавшим японской войне. По отзывам тех же специалистов, наша полевая артиллерия не оставляет желать лучшего: ружье вполне удовлетворительно, снаряжение удобно и практично. Но бесспорно также, что в организации нашей обороны есть и существенные недочеты.

            В этом отношении нужно, прежде всего, отметить недостаточность наших военных запасов, что, конечно, не может быть поставлено в вину военному ведомству, так как намеченные заготовительные планы далеко еще не выполнены полностью из-за малой производительности наших заводов. Эта недостаточность огневых запасов имеет тем большее значение, что, при зачаточном состоянии нашей промышленности, мы во время войны не будем иметь возможности домашними средствами восполнить выяснившиеся недохваты, а между тем с закрытием для нас как Балтийского, так и Черного морей, - ввоз недостающих нам предметов обороны из-за границы окажется невозможным.

            Далее неблагоприятным для нашей обороны обстоятельством является вообще чрезмерная ее зависимость от иностранной промышленности, что, в связи с отмеченным уже прекращением сколько-нибудь удобных заграничных сообщений, создаст ряд трудноодолимых затруднений. Далеко недостаточно количество имеющейся у нас тяжелой артиллерии, значение которой доказано опытом японской войны, мало пулеметов. К организации нашей крепостной обороны почти не приступлено, и даже защищающая подступ к столице Ревельская крепость еще не закончена.

            Сеть стратегических железных дорог недостаточна, и железные дороги обладают подвижным составом, быть может, достаточным для нормального движения, но несоответствующим тем колоссальным требованиям, которые будут пред'явлены к нам в случае европейской войны. Наконец, не следует упускать из вида, что в предстоящей войне будут бороться наиболее культурные, технически развитые нации. Всякая война неизменно сопровождалась доселе новым словом в области военной техники, а техническая отсталость нашей промышленности не создает благоприятных условий для усвоения нами новых изобретений.

 

            ЖИЗНЕННЫЕ ИНТЕРЕСЫ ГЕРМАНИИ И РОССИИ НИГДЕ НЕ СТАЛКИВАЮТСЯ.

 

            Все эти факторы едва ли принимаются к должному учету нашей дипломатией, поведение которой, по отношению к Германии, не лишено, до известной степени, даже некоторой агрессивности, могущей чрезмерно приблизить момент вооруженного столкновения с Германией, при английской ориентации, в сущности неизбежного. Верна ли, однако, эта ориентация и обещает ли нам даже благоприятный период войны такие выгоды, которые искупили бы все трудности и жертвы, неизбежные приисключительной по вероятной своей напряженности войны?

            Жизненные интересы России и Германии нигде не сталкиваются и дают полное основание для мирного сожительства этих двух государств. Будущее Германии на морях, то есть там, где у России, по существу наиболее континентальной из всех великих держав, нет никаких интересов. Заморских колоний у нас нет и, вероятно, никогда не будет, а сообщение между различными частями империи легче сухим путем, нежели морем. Избытка населения, требующего расширения территории, у нас не ощущается, но даже с точки зрения новых завоеваний, что может дать нам победа над Германией? Познань, Восточную Пруссию? Но зачем нам эти области, густо населенные поляками, когда и с русскими поляками нам не так легко управляться. Зачем оживлять центробежные стремления, не заглохшие по сию пору в Привислинскомкрае, привлечением в состав Российского государства беспокойных познанских и восточно-прусских поляков, национальных требований которых не в силах заглушить и более твердая, нежели русская, германская власть?

            Совершенно то же и в отношении Галиции. Нам явно невыгодно, во имя идеи национального сентиментализма, присоединять к нашему отечеству область, потерявшую с ним всякую живую связь. Ведь на ничтожную горсть русских по духу галичан, сколько мы получим поляков, евреев, украинизированных униатов? Так называемое украинское или мазепинское движение сейчас у нас не страшно, но не следует давать ему разрастаться, увеличивая число беспокойных украинских элементов, так как в этом движении несомненный зародыш крайне опасного малороссийского сепаратизма, при благоприятных условиях могущего достигнуть совершенно неожиданных размеров. Очевидная цель, преследуемая нашей дипломатией при сближении с Англией - открытие проливов, но, думается, достижение этой цели едва ли требует войны с Германией. Ведь Англия, а совсем не Германия, закрывала нам выход из Черного моря. Не заручившись ли содействием этой последней, мы избавились в 1871 году от унизительных ограничений, наложенных на нас Англией по Парижскому договору?

            И есть полное основание рассчитывать, что немцы легче, чем англичане, пошли бы на предоставление нам проливов, в судьбе которых они мало заинтересованы и ценою которых охотно купили бы наш союз.

            Не следует к тому же питать преувеличенных ожиданий от занятия нами проливов. Приобретение их для нас выгодно лишь постольку, поскольку ими закрывается вход в Черное море, которое становится с той поры для нас внутренним морем, безопасным от вражеских нападений.

            Выхода же в открытое море проливы нам не дают, так как за ними идет море, почти сплошь состоящее из территориальных вод, море, усеянное множеством островов, где, например, английскому флоту ничего не стоит фактически закрыть для нас все входы и выходы, независимо от проливов. Поэтому Россия смело могла бы приветствовать такую комбинацию, которая, не передавая непосредственно в наши руки проливов, обеспечила бы нас от прорыва в Черное море неприятельского флота. Такая комбинация, при благоприятных обстоятельствах вполне достижимая без всякой войны, обладает еще и тем преимуществом, что она не нарушила бы интересов Балканских государств, которые не без тревоги и вполне понятного ревнивого чувства отнеслись бы к захвату нами проливов.

            В Закавказье мы, в результате войны, могли бы территориально расшириться лишь за счет населенных армянами областей, что, при революционности современных армянских настроений и мечтаниях о великой Армении, едва ли желательно, и в чем, конечно, Германия еще меньше, чем Англия, стала бы нам препятствовать, будь мы с нею в союзе. Действительно же полезные для нас и территориальные, и экономические приобретения доступны лишь там, где наши стремления могут встретить препятствия со стороны Англии, а отнюдь не Германии. Персия, Памир, Кульджа, Кашгария, Джунгария, Монголия, Урянхайский край - все это местности, где интересы России и Германии не сталкиваются, а интересы России и Англии сталкивались неоднократно.

            Совершенно в том же положении по отношению к России находится и Германия, которая, равным образом, могла бы отторгнуть от нас, в случае успешной войны, лишь малоценные для нее области, по своей населенности мало пригодные для колонизации: Привислинский край, с польско-литовским, и Остзейские губернии с латышско-эстонским, одинаково беспокойным и враждебным к немцам населением.

 

            В ОБЛАСТИ ЭКОНОМИЧЕСКИХ ИНТЕРЕСОВ РУССКИЕ ПОЛЬЗЫ И НУЖДЫ НЕ ПРОТИВОРЕЧАТ ГЕРМАНСКИМ.

 

            Но могут возразить, территориальные приобретения, при современных условиях жизни народов, отступают на второй план и на первое место выдвигаются экономические интересы. Однако и в этой области русские пользы и нужды едва ли настолько, как это принято думать, противоречат германским. Не подлежит, конечно, сомнению, что действующие русско-германские торговые договоры невыгодны для нашего сельского хозяйства и выгодны для германского, но едва ли правильно приписывать это обстоятельство коварству и недружелюбию Германии.

            Не следует упускать из вида, что эти договоры, во многих своих частях выгодны для нас. Заключавшие в свое время договоры русские делегаты были убежденными сторонниками развития русской промышленности какою бы то ни было ценою и, несомненно, сознательно жертвовали, хотя бы отчасти, интересами русского земледелия в пользу интересов русской промышленности. Далее не надо упускать из вида, что Германия сама далеко не является прямым потребителем большей части предметов заграничного отпуска нашего сельского хозяйства. Для большей части произведений нашей земледельческой промышленности Германия является только посредником, а следовательно, от нас и от потребляющих рынков зависит войти в непосредственные сношения и тем избегнуть дорого стоящего германского посредничества. Наконец, необходимо принять в соображение, что условия торговых взаимоотношений могут изменяться в зависимости от условий политического сожительства договаривающихся государств, так как ни одной стране невыгодно экономическое ослабление союзника, а напротив выгодно разорение политического противника. Словом, хотя несомненно, что действующие русско-германские торговые договоры для нас невыгодны и что Германия, при заключении их, использовала удачно сложившуюся для нее обстановку, то-есть попросту прижала нас, но поведение это не может учитываться как враждебное и является заслуживающим подражания и с нашей стороны актом здорового национального эгоизма, которого нельзя было от Германии не ожидать и с которым надлежало считаться. Во всяком случае мы на примере Австро-Венгрии видим земледельческую страну, находящуюся в несравненно большей, нежели мы, экономической зависимости от Германии,  что, однако, не препятствует ей достигнуть в области сельского хозяйства такого развития, о котором мы можем только мечтать.

            В силу всего изложенного заключение с Германией вполне приемлемого для России торгового договора, казалось бы, отнюдь не требует предварительного разгрома Германии. Вполне достаточно добрососедских с нею отношений, вдумчивого взвешивания действительных наших экономических интересов в различных отраслях народного хозяйства и долгой упорной торговли с германскими делегатами, несомненно, призванными охранять интересы своего, а не нашего отечества. Скажу более, разгром Германии в области нашего с нею товарообмена был бы для нас невыгодным.

            Разгром ее, несомненно, завершился бы миром, продиктованным с точки зрения экономических интересов Англии. Эта последняя использует выпавший на ее долю успех до самых крайних пределов, и тогда мы в разоренной и утратившей морские пути Германии только потеряем все же ценный для нас потребительский рынок для своих, не находящих другого сбыта продуктов.

            В отношении к экономическому будущему Германии интересы России и Англии прямо противоположны друг другу.

            Англии выгодно убить германскую морскую торговлю и промышленность Германии, обратив ее в бедную, по возможности, земледельческую страну. Нам выгодно, чтобы Германия развила свою морскую торговлю и обслуживаемую ею промышленность в целях снабжения отдаленнейших мировых рынков и в то же время открыла бы внутренний рынок произведениям нашего сельского хозяйства для снабжения многочисленного своего рабочего населения.

            Но, независимо от торговых договоров, обычно принято указывать на гнет немецкого засилья в русской экономической жизни, и на систематическое внедрение к нам немецкой колонизации, представляющей будто бы явную опасность для русского государства. Думается, однако, что такого рода опасения в значительной мере преувеличены. Пресловутый Drang nach Osten был в свое время естественен и понятен, раз территория Германии не вмещала возросшего населения, избыток которого и вытеснялся в сторону наименьшего сопротивления, т.-е. в менее густо населенную, соседнюю страну.

            Германское правительство вынуждено было считаться с неизбежностью этого движения, но само едва ли могло признавать его отвечающим своим интересам. Ведь как никак, из сферы германской государственности уходили германские люди, сокращая тем живую силу своей страны. Конечно, германское правительство, употребляя все усилия, чтобы сохранить связь переселенцев со своим прежним отечеством, пошло даже на столь оригинальный прием, как допущение двойного подданства. Но несомненно, однако, что значительная часть германских выходцев все же окончательно и бесповоротно оседала на своем новом месте и постепенно порывала с прежнею родиною. Это обстоятельство, явно не соответствующее государственным интересам Германии, очевидно, и явилось одним из побудительных для нее стимулов стать на путь столь чуждых ей прежде колониальной политики и морской торговли.

            И вот, по мере умножения германских колоний и тесно связанного с тем развития германской промышленности и морской торговли, немецкая колонистская волна идет на убыль, и недалек тот день, когда Drang nach Osten отойдет в область исторических воспоминаний. Во всяком случае, немецкая колонизация, несомненно, противоречащая нашим государственным интересам, должна быть прекращена, и в этом дружественные отношения с Германией нам не помеха. Высказываться за предпочтительность германской ориентации не значит стоять за вассальную зависимость России от Германии, и, поддерживая дружественную, добрососедскую с нею связь, мы не должны приносить в жертву этой цели наших государственных интересов. Да и Германия не будет возражать против борьбы с дальнейшим наплывом в Россию немецких колонистов. Ей самой выгоднее направить волну переселения в свои колонии. К тому же даже и тогда, когда этих последних не было, и германская промышленность не обеспечивала еще заработка всему населению, оно все-таки не считало себя в праве протестовать против принятых в царствовании Александра III ограничительных мер по отношению к иностранной колонизации. Что же касается немецкого засилья в области нашей экономической жизни, то едва ли это явление вызывает те нарекания, которые обычно против него раздаются. Россия слишком бедна и капиталами, и промышленною предприимчивостью, чтобы могла обойтись без широкого притока иностранных капиталов. Поэтому известная зависимость от того или другого иностранного капитала неизбежна для нас до тех пор, пока промышленная предприимчивость и материальные средства населения не разовьются настолько, что дадут возможность совершенно отказаться от услуг иностранных предпринимателей и их денег. Но, пока мы в них нуждаемся, немецкий капитал выгоднее для нас, чем всякий другой.

            Прежде всего этот капитал из всех наиболее дешевый, как довольствующийся наименьшим процентом предпринимательской прибыли. Этим в значительной мере иоб'ясняется сравнительная дешевизна немецких произведений и постепенное вытеснение ими английских товаров с мирового рынка. Меньшая требовательность в смысле рентабельности немецкого капитала имеет своим последствием то, что он идет на такие предприятия, в которые, по сравнительной их малой доходности, другие иностранные капиталы не идут. Вследствие той же относительной дешевизны немецкого капитала, прилив его в Россию влечет за собой отлив из России меньших сумм предпринимательских барышей по сравнению с английским и французским и, таким образом, большее количество русских рублей остается в России. Мало того, значительная доля прибылей, получаемых на вложенные в русскую промышленность германские капиталы, и вовсе от нас не уходит, а проживается в России.

            В отличие от английских или французских, германские капиталисты большею частью, вместе со своими капиталами, и сами переезжают в Россию. Этим их свойством в значительной степени и об'ясняется поражающая нас многочисленность немцев-промышленников, заводчиков и фабрикантов, по сравнению с англичанами и французами.

            Те сидят себе за границей, до последней копейки выбирая из России вырабатываемые их предприятиями барыши. Напротив того, немцы предприниматели подолгу проживают в России, а нередко там оседают навсегда. Что бы ни говорили, но немцы, в отличие от других иностранцев, скоро осваиваются в России и быстро русеют. Кто не видал, напр., французов и англичан, чуть не всю жизнь проживающих в России, и, однако, ни слова по-русски не говорящих? Напротив того, много ли видно немцев, которые бы хотя с акцентом, ломаным языком, но все же не об'яснялись по-русски? Мало того, кто не видал чисто русских людей, православных, до глубины души преданных русским государственным началам и, однако, всего в первом или во втором поколении происходящих от немецких выходцев? Наконец, не следует забывать, что Германия, до известной степени, и сама заинтересована в экономическом нашем благосостоянии. В этом отношении Германия выгодно отличается от других государств, заинтересованных исключительно в получении возможно большей ренты на затраченные в России капиталы, хотя бы ценою экономического разорения страны. Напротив того, Германия в качестве постоянного - хотя разумеется и не бескорыстного - посредника в нашей внешней торговле заинтересована в поддержании производительных сил нашей родины, как источника выгодных для нее посреднических операций.

 

            ДАЖЕ ПОБЕДА НАД ГЕРМАНИЕЙ СУЛИТ РОССИИ КРАЙНЕ НЕБЛАГОПРИЯТНЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ.

 

            Во всяком случае, если даже признать необходимость искоренения немецкого засилья в области нашей экономической жизни, хотя бы ценою совершенного изгнания немецкого капитала из русской промышленности, то соответствующие мероприятия, казалось бы, могут быть осуществлены и помимо войны с Германией. Эта война потребует таких огромных расходов, которые во много раз превысят более чем сомнительные выгоды, полученные нами вследствие избавления от немецкого засилья. Мало того, последствием этой войны окажется такое экономическое положение, перед которым гнет германского капитала покажется легким.

            Ведь не подлежит сомнению, что война потребует расходов, превышающих ограниченные финансовые рессурсы России. Придется обратиться к кредиту союзных и нейтральных государств, а он будет оказан не даром. Не стоит даже говорить о том, что случится, если война окончится для нас неудачно. Финансово-экономические последствия поражения не поддаются ни учету, ни даже предвидению и, без сомнения, отразятся полным развалом всего нашего народного хозяйства. Но даже победа сулит нам крайне неблагоприятные финансовые перспективы: вконец разоренная Германия не будет в состоянии возместить нам понесенные издержки. Продиктованный в интересах Англии мирный договор не даст ей возможности экономически оправиться настолько, чтобы даже впоследствии покрыть наши военные расходы. То немногое, что может быть удастся с нее урвать, придется делить с союзниками, и на нашу долю придутся ничтожные, по сравнению с военными издержками, крохи. А между тем военные займы придется платить не без нажима со стороны союзников. Ведь, после крушения германского могущества, мы уже более не будем им нужны. Мало того, возросшая вследствие победы, политическая наша мощь побудит их ослабить нас хотя бы экономически. И вот неизбежно, даже после победоносного окончания войны, мы попадем в такую же финансовую экономическую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой наша теперешняя зависимость от германского капитала покажется идеалом. Как бы печально, однако, ни складывались экономические перспективы, открывающиеся нам как результат союза с Англией, следовательно и войны с Германией, - они все же отступают на второй план перед политическими последствиями этого по существу своему противоестественного союза.

 

            БОРЬБА МЕЖДУ РОССИЕЙ И ГЕРМАНИЕЙ ГЛУБОКО НЕЖЕЛАТЕЛЬНА ДЛЯ ОБЕИХ СТОРОН, КАК СВОДЯЩАЯСЯ К ОСЛАБЛЕНИЮ МОНАРХИЧЕСКОГО НАЧАЛА.

 

            Не следует упускать из вида, что Россия и Германия являются представительницами консервативного начала в цивилизованном мире, противоположного началу демократическому, воплощаемому Англией и, в несравненно меньшей степени, Францией. Как это ни странно, Англия, до мозга костей монархическая и консервативная дома, всегда во внешних своих сношениях выступала в качестве покровительницы самых демагогических стремлений, неизменно потворствуя всем народным движениям, направленным к ослаблению монархического начала.

            С этой точки зрения борьба между Германией и Россией, независимо от ее исхода, глубоко нежелательна для обеих сторон, как, несомненно, сводящаяся к ослаблению мирового консервативного начала, единственным надежным оплотом которого являются названные две великие державы. Более того, нельзя не предвидеть, что, при исключительных условиях надвигающейся общеевропейской войны, таковая, опять-таки независимо от ее исхода, представит смертельную опасность и для России, и для Германии. По глубокому убеждению, основанному на тщательном многолетнем изучении всех современных противогосударственных течений, в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая, силою вещей, перекинется и в страну-победительницу.

            Слишком уж многочисленны те каналы, которыми, за много лет мирного сожительства, незримо соединены обе страны, чтобы коренные социальные потрясения, разыгравшиеся в одной из них, не отразились бы и в другой. Что эти потрясения будут носить именно социальный, а не политический характер, - в этом не может быть никаких сомнений, и это не только в отношении России, но и в отношении Германии. Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоев населения, политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится социалистическое. За нашей оппозицией нет никого, у нее нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом. Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково не ищет политических прав, ему и ненужных, и непонятных.

            Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужою землею, рабочий - о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, и дальше этого их вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население, стоит только правительственной власти безвозбранно допустить агитацию в этом направлении, - Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию, пережитую ею в приснопамятный период смуты 1905 - 1906 годов. Война с Германией создаст исключительно благоприятные условия для такой агитации. Как уже было отмечено, война эта чревата для нас огромными трудностями и не может оказаться триумфальным шествием в Берлин. Неизбежны и военные неудачи, - будем надеяться, частичные, - неизбежными окажутся и те или другие недочеты в нашем снабжении. При исключительной нервности нашего общества, этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение, а при оппозиционности этого общества, все будет поставлено в вину правительству.

            Хорошо, если это последнее не сдастся и стойко заявит, что во время войны никакая критика государственной власти не допустима и решительно пресечет всякие оппозиционные выступления. При отсутствии у оппозиции серьезных корней в населении, этим дело и кончится. Не пошел в свое время и народ за составителями Выборгского воззвания, точно так же не пойдет он за ними и теперь.

            Но может случиться и худшее: правительственная власть пойдет на уступки, попробует войти в соглашение с оппозицией и этим ослабит себя к моменту выступления социалистических элементов. Хотя и звучит парадоксом, но соглашение с оппозицией в России безусловно ослабляет правительство. Дело в том, что наша оппозиция не хочет считаться с тем, что никакой реальной силы она не представляет. Русская оппозиция сплошь интеллигентна, и в этом ее слабость, так как между интеллигенцией и народом у нас глубокая пропасть взаимного непонимания и недоверия. Необходим искусственный выборный закон, мало того, нужно еще и прямое воздействие правительственной власти, чтобы обеспечить избрание в Гос. Думу даже наиболее горячих защитников прав народных. Откажи им правительство в поддержке, предоставь выборы их естественному течению, - и законодательные учреждения не увидели бы в самых стенах ни одного интеллигента, помимо нескольких агитаторов-демагогов. Как бы ни распинались о народном доверии к ним члены наших законодательных учреждений, крестьянин скорее поверит безземельному казенному чиновнику, чем помещику-октябристу, заседающему в Думе; рабочий с большим доверием отнесется к живущему на жалование фабричному инспектору, чем к фабриканту-законодателю, хотя бы тот исповедывал все принципы кадетской партии.

            Более, чем странно при таких условиях требовать от правительственной власти, чтобы она серьезно считалась с оппозицией, ради нее отказалась от роли беспристрастного регулятора социальных отношений и выступила перед широкими народными массами в качестве послушного органа классовых стремлений интеллигентно-имущего меньшинства населения. Требуя от правительственной власти ответственности перед классовым представительством и повиновения ею же искусственно созданному парламенту (вспомним знаменитое изречение В. Набокова: "Власть исполнительная да подчинится власти законодательной!"), наша оппозиция, в сущности, требует от правительства психологию дикаря, собственными руками мастерящего идола и затем с трепетом ему поклоняющегося.

 

            РОССИЯ БУДЕТ ВВЕРГНУТА В БЕСПРОСВЕТНУЮ АНАРХИЮ, ИСХОД КОТОРОЙ ТРУДНО ПРЕДВИДЕТЬ.

 

            Если война окончится победоносно, усмирение социалистического движения в конце концов не представит неопреодолимых затруднений. Будут аграрные волнения на почве агитации за необходимость вознаграждения солдат дополнительной нарезкой земли, будут рабочие беспорядки при переходе от вероятно повышенных заработков военного времени к нормальным расценкам - и, надо надеяться, только этим и ограничится, пока не докатится до нас волна германской социальной революции. Но в случае неудачи, возможность которой, при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, - социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна.

            Как уже было указано, начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а засим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившаяся, к тому же, за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованною, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению.

 

            ГЕРМАНИИ, В СЛУЧАЕ ПОРАЖЕНИЯ, ПРЕДСТОИТ ПЕРЕЖИТЬ НЕМЕНЬШИЕ СОЦИАЛЬНЫЕ ПОТРЯСЕНИЯ, ЧЕМ РОССИИ.

 

            Как это ни странно может показаться на первый взгляд, при исключительной уравновешенности германской натуры, но и Германии, в случае поражения, предстоит пережить неменьшие социальные потрясения. Слишком уж тяжело отразится на населении неудачная война, чтобы последствия ее не вызывали на поверхность глубоко скрытые сейчас разрушительные стремления. Своеобразный общественный строй современной Германии построен на фактически преобладающем влиянии аграриев, прусского юнкерства и крестьян-собственников.

            Эти элементы являются оплотом глубоко консервативного строя Германии, под главенствующим руководительством Пруссии. Жизненные интересы перечисленных классов требуют покровительственной по отношению к сельскому хозяйству экономической политики, ввозных пошлин на хлеб и, следовательно, высоких цен на всесельско-хозяйственные произведения. Но Германия, при ограниченности своей территории и возросшем населении, давно уже из страны земледельческой превратилась в страну промышленную, а потому покровительство сельскому хозяйству сводится, в сущности, к обложению в пользу меньшей по численности половины населения большей половины. Компенсацией для этого большинства и является широкое развитие вывоза произведений германской промышленности на отдаленнейшие рынки, дабыизвлекаемые этим путем выгоды давали возможность промышленникам и рабочему населению оплачивать повышенные цены на потребляемые дома продукты сельского хозяйства.

            С разгромом Германии она лишится мировых рынков и морской торговли, ибо цель войны, - со стороны действительного ее зачинщика Англии, - это уничтожение германской конкуренции. С достижением этого лишенные не только повышенного, но и всякого заработка, исстрадавшиеся во время войны, и, естественно, озлобленные рабочие массы явятся восприимчивой почвой противоаграрной, а затем и антисоциальной пропаганды социалистических партий.

            В свою очередь, эти последние, учитывая оскорбленное патриотическое чувство и накопившееся вследствие проигранной войны народное раздражение против обманувших надежды населения милитаризма и феодально-бюргерского строя, свернут с пути мирной революции, на котором они до сих пор так стойко держались, и станут на чисто революционный путь. Сыграет свою роль, в особенности в случае социалистических выступлений на аграрной почве в соседней России, и многочисленный в Германии безземельный класс сельско-хозяйственных батраков. Независимо от сего оживятся таящиеся сейчас сепаратистские стремления в южной Германии, проявится во всей своей полноте затаенная враждебность Баварии к господству Пруссии, словом, создастся такая обстановка, которая мало чем будет уступать, по своей напряженности, обстановке в России.

 

            МИРНОМУ СОЖИТЕЛЬСТВУ КУЛЬТУРНЫХ НАЦИЙ БОЛЕЕ ВСЕГО УГРОЖАЕТ СТРЕМЛЕНИЕ АНГЛИИ УДЕРЖАТЬ УСКОЛЬЗАЮЩЕЕ ОТ НЕЕ ГОСПОДСТВО НАД МОРЯМИ.

 

            Совокупность всего вышеизложенного не может не приводить к заключению, что сближение с Англией никаких благ нам не сулит, и английская ориентация нашей дипломатии по своему существу глубоко ошибочна. С Англией нам не по пути, она должна быть предоставлена своей судьбе, и ссориться из-за нее с Германией нам не приходится.

            Тройственное согласие - комбинация искусственная, не имеющая под собой почвы интересов, и будущее принадлежит не ей, а несравненно более жизненному тесному сближению России, Германии, примиренной с последнею Франции и связанной с Россией строго оборонительным союзом Японии. Такая лишенная всякой агрессивности по отношению к прочим государствам, политическая комбинация на долгие годы обеспечит мирное сожительство культурных наций, которому угрожают не воинственные замыслы Германии, как силится доказать английская дипломатия, а лишь вполне естественное стремление Англии во что бы то ни стало удержать ускользающее от нее господство над морями. В этом направлении, а не в бесплодных исканиях почвы для противоречащего самым своим существом нашим государственным видам и целям соглашения с Англией, и должны быть сосредоточены все усилия нашей дипломатии.

            При этом, само собой разумеется, что и Германия должна пойти навстречу нашим стремлениям восстановить испытанные дружественно-союзные с нею отношения и выработать, по ближайшему соглашению с нами такие условия нашего с нею сожительства, которые не давали бы почвы для противогерманской агитации со стороны наших конституционно-либеральных партий, по самой своей природе вынужденных придерживаться не консервативно-германской, а либерально-английской ориентации.

 

 

 

 

Edited June 15, 2014 by namenski

[Prospero]

engleski tekst

 

http://www2.stetson.edu/~psteeves/classes/durnovo.html

[MancMellow]

 

Svež i prema Vilsonu vrlo kritičan pregled. Kačim dva dela, treći će tek da izađe:

 

 

 

 

Kako doci do ovoga :(

[Prospero]

World War I: The War That Changed Everything

World War I began 100 years ago this month, and in many ways, writes historian Margaret MacMillan, it remains the defining conflict of the modern era.

 

MARGARET MACMILLAN Updated June 20, 2014 WSJ

 

A hundred years ago next week, in the small Balkan city of Sarajevo, Serbian nationalists murdered the heir to the throne of Austria-Hungary and his wife. People were shocked but not particularly worried. Sadly, there had been many political assassinations in previous years—the king of Italy, two Spanish prime ministers, the Russian czar, President William McKinley. None had led to a major crisis. Yet just as a pebble can start a landslide, this killing set off a series of events that, in five weeks, led Europe into a general war.

 

The U.S. under President Woodrow Wilson intended to stay out of the conflict, which, in the eyes of many Americans, had nothing to do with them. But in 1917, German submarine attacks on U.S. shipping and attempts by the German government to encourage Mexico to invade the U.S. enraged public opinion, and Wilson sorrowfully asked Congress to declare war. American resources and manpower tipped the balance against the Central Powers of Germany and Austria-Hungary, and on Nov. 11, 1918, what everyone then called the Great War finally came to an end.

 

The cold numbers capture much of the war's horror: more than 9 million men dead and twice as many again wounded—a loss of sons, husbands and fathers but also of skills and talents. Graves in the north of France and Belgium and war memorials across the U.S. bear witness to the 53,000 American soldiers who died. Thousands of civilians died, too, during the war itself, whether of hunger, disease or violence. And then, as the guns were falling silent, a new pestilence struck humanity in the shape of a virulent influenza. As troops returned home, they unwittingly helped carry the disease around the world. It has been estimated that 50 million died.

 

In World War I, for the first time, some officers and soldiers brought small, hand-held cameras to the

battlefields. Images taken by the troops themselves provide insights into their daily lives, generally outside

of the battle zones. Lucien Charpeine/europeana1914-18

 

Many of the now-familiar political boundaries in Europe and the Middle East still reflect the peace settlements that followed the war. These resulted in a smaller Russia and Germany and wound up the great multinational empires of Austria-Hungary and the Ottomans. New countries appeared on our maps, with names such as Yugoslavia and Iraq.

 

What is harder to pin down and assess are the war's long-term consequences—political, social and moral. The conflict changed all the countries that took part in it. Governments assumed greater control over society and have never entirely relinquished it. Old regimes collapsed, to be replaced by new political orders. In Russia, czarist autocracy was succeeded by a communist one, with huge consequences for the rest of the century.

 

The scale and destructiveness of the war also raised issues—many of which we still grapple with today—and spread new political ideas. President Wilson talked about national self-determination and making the world safe for democracy. He wanted a League of Nations as the basis for international cooperation. From Russia, Lenin and his Bolsheviks offered a stark alternative: a world without borders or classes. The competing visions helped fuel the Cold War, which ended just 25 years ago.

 

Before 1914, Russia was a backward autocracy but was changing fast. Its growth rate was as high as any of the Asian tigers in the 1960s and 1970s; it was Europe's major exporter of food grains and, as it industrialized, was importing machinery on a massive scale. Russia also was developing the institutions of civil society, including the rule of law and representative government. Without the war, it might have evolved into a modern democratic state; instead, it got the sudden collapse of the old order and a coup d'état by the Bolsheviks. Soviet communism exacted a dreadful toll on the Russian people and indeed the world—and its remnants are still painfully visible in the corrupt, authoritarian regime of Vladimir Putin.

 

The war also destroyed other options for Europe's political development. The old multinational empires had their faults, to be sure, but they enabled the diverse peoples within their boundaries to live in relative harmony. Both Austria-Hungary and the Ottomans were trying to work out ways of encompassing the demands of different groups for greater autonomy. Might they have succeeded if the war had not exhausted them to the point of collapse? We will never know, but since then, the world has suffered the violence and horrors of ethnic nationalism.

 

The armistice of 1918 ended one gigantic conflict, but it left the door open for a whole host of smaller ones—the "wars of the pygmies," as Winston Churchill once described them. Competing national groups tried to establish their own independence and to push their borders out at the expense of their neighbors. Poles fought Russians, Lithuanians and Czechs, while Romania invaded Hungary. And within their borders, Europeans fought each other. Thirty-seven thousand Finns (out of some 3 million) died in a civil war in the first months of 1918, while in Russia, as many as a million soldiers and many more civilians may have died by the time the Bolsheviks finally defeated their many opponents.

 

The war had brutalized European society, which had grown accustomed during the largely peaceful 19th century to think that peace was the normal state of affairs. After 1918, Europeans were increasingly willing to resort to other sorts of force, from political assassinations to street violence, and to seek radical solutions to their problems. The seeds of the political movements on the extremes of both the right and the left—of fascism and communism—were sown in the years before 1914, but it took World War I to fertilize them.

 

A British soldier with a fixed bayonet. More than nine

million men died in the war; twice as many were

wounded. SSPL/Getty Images

 

The war aided the rise of extremism by weakening Europe's confidence in the existing order. Many Europeans no longer trusted the establishments that had got them into the catastrophe. The German and Austrian monarchies were also overthrown, to be succeeded by shaky republics. The new orders might have succeeded in gaining legitimacy in time, but that was the one thing that Europe and the world didn't have. The Great Depression at the end of the 1920s swept the new regimes away and undermined even the strongest democracies.

 

The war had made many Europeans simply give up on their own societies. Before 1914, they could take pride in Europe's power and prosperity, in the knowledge that it dominated the world through its economic and military strength. They could boast that European civilization was superior to all others. Now they were left with a shattered continent that had spent down its wealth and weakened itself, perhaps mortally. As the great French thinker and poet Paul Valery said in 1922, "something deeper has been worn away than the renewable parts of the machine."

 

Church attendance plummeted, but night clubs were jammed by those who could afford them. Cocaine stopped being a medicine and became a recreational drug along with alcohol. Before the war, a new generation of writers and artists had already been mocking the old classical traditions and inventing their own. Now, in the 1920s, the jumbled perspectives of the cubists, the atonal compositions of new composers such as Arnold Schoenberg or the experimental poetry and prose of writers such as Ezra Pound or Marcel Proust seemed prescient—new forms that captured the reality of a fractured world.

 

While the Europeans were coming to grips with what they had done to themselves, the rest of the world was drawing its own lessons. The European empires had called on their colonial possessions to support the war effort, but in so doing they had hastened the coming of their own end. Empires had always rested on a giant confidence trick—where the ruled agreed, or at least didn't actively dispute, that their colonial rulers were more civilized and advanced and thus entitled to rule.

The soldiers from Africa, Canada, India, Australia or New Zealand had now seen for themselves what their European masters were capable of. The waste, the muddle, the brutality with which Europeans fought each other and the sheer incompetence of much of the European war effort exploded the old myths of European superiority. Throughout the empires, assertive and impatient national movements—often led by those who had returned from the war—pushed the empires toward their end. Mohandas Gandhi, who in the South African War of 1899-1902 had set up an ambulance corps to support the British, now led a movement to oust them from India.

 

The end of hostilities in 1918 also brought the challenge, one we still face, of how to end wars in ways that don't produce fresh conflict. The first World War didn't directly cause the second, but it created the conditions in which it became possible. President Wilson was for a peace without retribution and a world in which nations came together for the common good; his opponents, such as Sen. Henry Cabot Lodge, thought that only a decisive victory over Germany and its allies would lay the groundwork for a lasting peace. They may have been right. Certainly after 1918, Germany's right-wing elites and many ordinary Germans persuaded themselves that Germany hadn't really lost the war.

 

In fact, Germany had been defeated on the battlefield in the summer of 1918, and, as its allies fell away, a panicked German high command had demanded that the civilian government in Berlin ask for an armistice. The war had stopped before Germany itself was invaded, however, so few Germans behind the lines experienced defeat firsthand. The German army had marched home in good order. "We greet you undefeated," said the German president, while members of the high command such as Gen. Erich von Ludendorff hastened to spread the poisonous myth that the army had been stabbed in the back by traitors at home, whether Jews, socialists or liberals.

 

As a result, the Treaty of Versailles—which imposed a whole range of penalties on Germany, from the loss of territory to reparations for war damage—was widely held by Germans to be illegitimate. The promise to break it apart became an important part of the Nazis' appeal. In World War II, President Franklin D. Roosevelt, who had been in Wilson's government as assistant secretary of the Navy, was determined that this time there should be no doubt about the outcome of the war. The Allied policy for the Axis powers was a straightforward "unconditional surrender."

 

Even on the winning side, the peace settlements after World War I bred resentment. Italians complained of "a mutilated peace" because they didn't get all the territory they wanted. Like Hitler, Mussolini found a handy grievance to help him and his black-shirted fascists on the road to power. The French felt they had sacrificed much—the country had lost 40% of its industrial capacity and suffered the highest proportion of casualties of all the powers—and gained little. To their east, the French saw a Germany relatively unscathed by war, with a larger economy, and a bigger population.

 

Britain and the U.S. had promised to guarantee France against German attack, but, as rapidly became clear, the guarantee was worthless. So France looked for allies in the center of Europe, but countries such as Poland, Czechoslovakia, Romania and Yugoslavia weren't strong enough to counterbalance Germany. French attempts to build alliances there merely fueled German fears of being encircled. As for Britain, it had more than enough problems trying to manage its vast empire with its depleted resources, and so it withdrew, as it had so often done before from entanglements on the Continent.

 

In the Far East, nationalists in Japan, which had been on the Allied side, felt their country had been used and then contemptuously scorned by the "white" powers who refused to write a clause on racial equality into the Covenant of the League of Nations. That helped to propel Japan down the road of militarism and imperialism, and eventually to confrontation with the U.S. at Pearl Harbor.

 

Of equal significance for the future was the growing disillusionment with the West in China. China, too, had been an ally, supplying more than 100,000 laborers for the Western front. Two thousand of them lie buried in France. Yet when the powers met in Paris, they didn't give China what it most wanted—Germany's territorial and other concessions in Shandong province—but handed them over to Japan, another ally. It was cynical power politics: Japan was stronger and therefore more important to the West.

 

In the resulting nationalist fury, key Chinese liberals gave up on the West and Western-style democracy. "We at once awoke to the fact that foreign nations were still selfish and militaristic," said one student demonstrator. As fate would have it, an alternative model now presented itself—in Russia, where the new communist leaders were promising to build a new, fairer and more efficient society. The Chinese Communist Party was founded in 1920, and many of those who had demonstrated against the West in 1919 became members. The consequences of that turn are still with us today.

 

On the other side of the world, the U.S. now challenged a declining and divided Europe for leadership of the world. In the course of the war, financial dominance had moved across the Atlantic from London to New York, as the U.S. became the world's largest creditor. It was also much more powerful in other ways. The war had boosted American industry and speeded up the conversion of U.S. economic strength into diplomatic and military power. By the end of the war, the U.S. was the world's largest manufacturer and had the largest stock of gold to back its dollar. Its navy rivaled the British, up until then the world's biggest.

 

American exceptionalism—that sense of being both different and better than the rest of the world—had also been reinforced. As Wilson once said, "America is an idea, America is an ideal, America is a vision." In his great speech to Congress in April 1917, when he asked for the declaration of war on Germany, he made it clear that the U.S. wanted nothing for itself from the war, that its goal was to defeat militarism and build a better world. He would, he repeatedly said, do his utmost to move international relations away from the sort of secret diplomacy and deals that the European powers had engaged in for centuries and that, in his opinion and that of many Americans, had led to the war. The U.S. was entering the war as an "associate" and not as an "ally." Its war aims were different from those of the Europeans: to build a peaceful and just international order, not to acquire territory or other war booty.

 

The U.S. delegation came to the postwar peace conference with a contempt for old Europe and a sense of moral superiority. That was only reinforced when the making of peace proved difficult. The protracted and bitter battle between Wilson and his opponents resulted in Congress rejecting the newly founded League of Nations and heartened those who wanted the U.S. to stay out of foreign entanglements.

 

As postwar problems mounted in Europe, many Americans reacted with dismay, anger and a feeling that somehow they had been suckered into the wrong conflict. That in turn played into the isolationist impulses of the 1920s and the 1930s, again with dangerous consequences. We can never know, but it remains at least an open question: If the U.S. had joined the League and been prepared to work with other democracies against the aggressive and undemocratic powers, could World War II have been averted?

 

Such questions about alternate paths that might have been followed in the past century make World War I of enduring interest. We should not see it merely as something of historical interest, a series of sepia photographs showing people who are quite alien to us. We are still living with the results of that war, and we face similar concerns. How, for example, does the world deal with powers whose leaders feel they must have their place in the sun? For Germany then, read Russia now. Or how can we rebuild societies after deeply damaging conflicts—in Europe then, but in Central Africa, the Middle East or Afghanistan today?

 

A century after the assassination of an Austro-Hungarian archduke in the streets of Sarajevo, it may be that looking back to World War I can still help us toward a more peaceful future.

 

 

—Dr. MacMillan is the warden of St. Antony's College, Oxford University, and the author, most recently, of "The War that Ended Peace: The Road to 1914."

[InvisibleLight]

evo crtica= dokumenata iz mog kraja:

 

glasila u monarhiji o atentatu, lokalne specificnosti,

 

 

 

nedeljnik 'hrvatski branik',  mitrovica:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    **********************************************

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

[namenski]

Krvožedna Srbadija 

[Singer]

Imal neki da mu hrvati nisu ushiceno klicali?

[namenski]

Imal neki da mu hrvati nisu ushiceno klicali?

Za klicanje ne znam, spisak je poduzi, ali je ovo cista zavist.